Неточные совпадения
Лакей, подававший в общей зале обед инженерам, несколько раз с сердитым лицом приходил
на ее
зов и не мог не исполнить ее приказания, так как она с такою ласковою настоятельностью отдавала их, что никак нельзя было
уйти от нее.
На дороге ли ты отдал душу Богу, или
уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может, и сам, лежа
на полатях, думал, думал, да ни с того ни с другого заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и поминай как
звали.
Далее, он припомнил, как он,
на этом самом месте, покидал ее одну, повисшую над обрывом в опасную минуту. «Я
уйду», — говорил он ей («честно») и
уходил, но оборотился, принял ее отчаянный нервный крик прощай за призыв — и поспешил
на зов…
Чем менее Райский замечал ее, тем она была с ним ласковее, хотя, несмотря
на требование бабушки, не поцеловала его,
звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила
на ты, а он уже перешел, и бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал
на нее большие глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и
уходила в себя.
И когда она просыпается поздно поутру, уж вместо всех прежних слов все только борются два слова с одним словом: «не увижусь» — «увижусь» — и так идет все утро; забыто все, забыто все в этой борьбе, и то слово, которое побольше, все хочет удержать при себе маленькое слово, так и хватается за него, так и держит его: «не увижусь»; а маленькое слово все отбегает и пропадает, все отбегает и пропадает: «увижусь»; забыто все, забыто все, в усилиях большего слова удержать при себе маленькое, да, и оно удерживает его, и
зовет на помощь себе другое маленькое слово, чтобы некуда было отбежать этому прежнему маленькому слову: «нет, не увижусь»… «нет, не увижусь», — да, теперь два слова крепко держат между собою изменчивое самое маленькое слово, некуда
уйти ему от них, сжали они его между собою: «нет, не увижусь» — «нет, не увижусь»…
А какие там типы были! Я знал одного из них. Он брал у хозяина отпуск и
уходил на Масленицу и Пасху в балаганы
на Девичьем поле в деды-зазывалы. Ему было под сорок, жил он с мальчиков у одного хозяина.
Звали его Ефим Макариевич. Не Макарыч, а из почтения — Макариевич.
Журавль с журавлихой, или журкой (так ласково называет ее народ) сидят попеременно
на яйцах; свободный от сиденья ходит кругом гнезда поодаль, кушает и караулит; громкий его крик возвещает приближение какой-нибудь опасности, и сидящий
на яйцах сейчас бросает их, отбегает, согнувшись, в сторону и начинает
звать своего дружку, который немедленно к нему присоединяется; они вместе
уходят от гнезда дальше или улетают.
Она надеялась, что он тотчас же уедет; но он пошел в кабинет к Марье Дмитриевне и около часа просидел у ней.
Уходя, он сказал Лизе: «Votre mére vous appelle; adieu à jamais…» [Ваша мать вас
зовет, прощайте навсегда… (фр.).] — сел
на лошадь и от самого крыльца поскакал во всю прыть. Лиза вошла к Марье Дмитриевне и застала ее в слезах. Паншин сообщил ей свое несчастие.
— Ну, и черт с тобой! — произнес Павел, когда Плавин
ушел. — Но каков, однако, пролаза, — прибавил он, —
на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение
на бал. У него и маменька такая была, шлендой и
звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство.
Так я мечтал и горевал, а между тем время
уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня было условлено свидание с Наташей; она убедительно
звала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил и стал собираться. Мне и без того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть
на дождь,
на слякоть.
Она внимательно слушала музыку, еще внимательнее глядела
на акробатические упражнения Сергея и
на смешные «штучки» Арто, после этого долго и подробно расспрашивала мальчика о том, сколько ему лет и как его
зовут, где он выучился гимнастике, кем ему приходится старик, чем занимались его родители и т. д.; потом приказала подождать и
ушла в комнаты.
— Мне не то обидно, — говорил он почти шепотом, — что меня
ушлют — мир везде велик, стало быть, и здесь и в другом месте, везде жить можно — а то вот, что всяк тебя убийцей
зовет, всяк пальцем
на тебя указывает! Другой, сударь, сызмальства вор, всю жизнь по чужим карманам лазил, а и тот норовит в глаза тебе наплевать: я, дескать, только вор, а ты убийца!..
— Вас мне совестно; всё вы около меня, а у вас и без того дела по горло, — продолжает он, — вот отец к себе
зовет… Я и сам вижу, что нужно ехать, да как быть? Ежели ждать — опять последние деньги
уйдут. Поскорее бы… как-нибудь… Главное, от железной дороги полтораста верст
на телеге придется трястись. Не выдержишь.
— У него есть такт, — говорил он одному своему компаниону по заводу, — чего бы я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не навязывается, не ходит ко мне без
зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас
уйдет; и денег не просит: он малый покойный. Есть странности… лезет целоваться, говорит, как семинарист… ну, да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он не сел мне
на шею.
За иными вещами приходилось сбегать к Кириллову. Чуть только Шатов повернулся идти, она тотчас стала неистово
звать его назад и успокоилась лишь тогда, когда опрометью воротившийся с лестницы Шатов разъяснил ей, что
уходит лишь
на минуту, за самым необходимым, и тотчас опять воротится.
Уйду я, бывало,
на берег к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с другой — наша Острая гора, так и
зовут ее горой Острою.
Иван Иваныч (вставая). Заседание суда прерывается
на двадцать минут! (К прокурору.) Федор Павлыч! милости просим! (К. защитнику.) А вас не
зову: вы правосудие тормозите! (
Уходят.)
Часто, бывало, хозяин
уходил из магазина в маленькую комнатку за прилавком и
звал туда Сашу; приказчик оставался глаз
на глаз с покупательницей. Раз, коснувшись ноги рыжей женщины, он сложил пальцы щепотью и поцеловал их.
По праздникам, когда хозяева
уходили в собор к поздней обедне, я приходил к ней утром; она
звала меня в спальню к себе, я садился
на маленькое, обитое золотистым шелком кресло, девочка влезала мне
на колени, я рассказывал матери о прочитанных книгах.
Ведь мы знаем, что если мы доедим свой обед, и досмотрим новую пьесу, и довеселимся
на бале,
на елке,
на катанье, скачке или охоте, то только благодаря пуле в револьвере городового и в ружье солдата, которая пробьет голодное брюхо того обделенного, который из-за угла, облизываясь, глядит
на наши удовольствия и тотчас же нарушит их, как только
уйдет городовой с револьвером или не будет солдата в казармах, готового явиться по нашему первому
зову.
Передонов жестоко досадовал. Напрасно Вершина
звала его зайти в сад, напрасно обещала погадать
на картах, — Передонов
ушел.
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла
на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они
ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй
на ты, а поп
зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
—
Уйдем отсюда, — сказала Дэзи, когда я взял ее руку и, не выпуская, повел
на пересекающий переулок бульвар. — Гарвей, милый мой, сердце мое, я исправлюсь, я буду сдержанной, но только теперь надо четыре стены. Я не могу ни поцеловать вас, ни пройтись колесом. Собака… ты тут. Ее
зовут Хлопс. А надо бы назвать Гавс. Гарвей!
Так проводил он праздники, потом это стало
звать его и в будни — ведь когда человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека, и вот, бросив землю
на руки брата, Туба
ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, — к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами
на краю, и в ней — точно мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
— «Джулия, не
зови людей
на помощь, прошу тебя! Я боюсь, — если ревнивый жених твой увидит меня рядом с тобою — он меня убьет… Дай мне отдохнуть, я
уйду…»
Каждое утро, проводив мужа
на службу, или вечером, когда он
уходил в наряд, она
звала Илью к себе или приходила в его комнату и рассказывала ему разные житейские истории.
Унылый пленник с этих пор
Один окрест аула бродит.
Заря
на знойный небосклон
За днями новы дни возводит;
За ночью ночь вослед
уходит;
Вотще свободы жаждет он.
Мелькнет ли серна меж кустами,
Проскачет ли во мгле сайгак, —
Он, вспыхнув, загремит цепями,
Он ждет, не крадется ль казак,
Ночной аулов разоритель,
Рабов отважный избавитель.
Зовет… но все кругом молчит;
Лишь волны плещутся бушуя,
И человека зверь почуя
В пустыню темную бежит.
—
Уйдут варнаки, все до последнего человека
уйдут! — ругался в каюте Осип Иваныч. — Беда!.. Барка убилась. Шесть человек утонуло… Караван застрял в горах! Отлично… Очень хорошо!.. А тут еще бунтари… Эх, нет здесь Пал Петровича с казачками! Мы бы эту мужландию так отпарировали — все позабыли бы: и Егория, и Еремея, и как самого-то
зовут. Знают варнаки, когда кочевряжиться… Ну, да не
на того напали. Шалишь!.. Я всех в три дуги согну… Я… у меня, брат… Вы с чем: с коньяком или ромом?..
— Ты только у меня живи, — повторил Давыд, понизив голос и не спуская с нее глаз. Раиса быстро глянула
на него и пуще покраснела. — Живи ты… а писать… пиши, как знаешь… О, черт, ведьма идет! (Ведьмой Давыд
звал мою тетку.) И что ее сюда носит?
Уходи, душа!
На чтениях было скучно, хотелось
уйти в Татарскую слободу, где живут какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные, ласковые люди; они говорят смешно искаженным русским языком; по вечерам с высоких минаретов их
зовут в мечети странные голоса муэдзинов, — мне думалось, что у татар вся жизнь построена иначе, незнакомо мне, не похоже
на то, что я знаю и что не радует меня.
Однажды близ кагульских вод
Мы чуждый табор повстречали;
Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они
ушли на третью ночь,
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула.
Я мирно спал; заря блеснула;
Проснулся я: подруги нет!
Ищу,
зову — пропал и след.
Тоскуя, плакала Земфира,
И я заплакал!.. с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.
Теперь, сидя
на земле у дверей ночлежки в кругу своих товарищей, он хвастливо начал рассказывать, что его давно уже
зовет Редька жить с ней, но он не идет к ней, не хочет
уйти из компании.
Журавли летели быстро-быстро и кричали грустно, будто
звали с собою. Стоя
на краю обрыва, Ольга подолгу смотрела
на разлив,
на солнце,
на светлую, точно помолодевшую церковь, и слезы текли у нее, и дыхание захватывало оттого, что страстно хотелось
уйти куда-нибудь, куда глаза глядят, хоть
на край света. А уж было решено, что она пойдет опять в Москву, в горничные, и с нею отправится Кирьяк наниматься в дворники или куда-нибудь. Ах, скорее бы
уйти!
Женщина меня бросила. Красивая она была, бестия, горячая, злая, нетерпеливая, алчная, — одна такая мне за всю жизнь и попалась. Жить любила широко. Полька. Ее
звали Зося. Напоследок оскандалила меня
на улице, — рассердилась, что я ничего не достал. «Ты, кричит, стрелок несчастный, гадина острожная, дохлая падаль!»
Ушла и домой не вернулась.
— Боится. Ну чего ты, глупая? — сказал Степан, точно извиняясь за дочь. Он неловко и добродушно улыбнулся, отчего все его лицо
ушло в бороду и стало похоже
на свернувшегося клубком ежа. — Варей ее
звать. Да ты не бойся, дурочка, барин добрый, — успокаивал он девочку.
И, медленно повернувшись, направилась она в свой кабинет. Приживалки робко переглянулись и пошли было за ней, но она остановилась, холодно посмотрела
на них, промолвила: «Зачем это? ведь я вас не
зову», и
ушла.
По имени этого села всех вообще заволжских катальщиков, приготовляющих шляпы и валеную обувь, нередко
зовут кантауровцами.]
ушел на житье в Тверскую сторону и там, где-то около Торжка, завел родимый свой заволжский промысел.
— Как же, матушка, со всеми простился, — ответил Петр Степаныч. — И со сродниками, и с приказчиками, и со всеми другими домашними, которы
на ту пору тут прилучились. Всех к себе велел позвать и каждого благословлял, а как кого
зовут, дядюшка подсказывал ему. Чуть не всех он тут впервые увидел… Меня хоть взять — перед Рождеством двадцать седьмой мне пошел, а прадедушку чуть-чуть помню, когда еще он в затвор-от не
уходил.
Мужик спешит точить нож и, пощупав его
на ладони,
уходит звать на помощь соседа.
Пробило шесть склянок. Еще оставалось две. Володя ужасно устал ходить и прислонился к борту. Но только что он выбрал удобное положение, как почувствовал, что вот-вот и он сейчас заснет. Дрема так и
звала его в свои объятия. У борта за ветром так было хорошо… ветер не продувал… И он уже невольно стал клевать носом и уж, кажется, минуту-другую был в полусознательном состоянии, как вдруг мысль, что он
на вахте и заснул, заставила его вздрогнуть и поскорее
уйти от предательского борта.
Только что
ушли от Аксиньи Захаровны Патап Максимыч и Дарья Сергевна,
ушла и Параша, сказавши матери, что надо ей покормить Захарушку. Покормить-то она его немножко покормила, но тотчас же завалилась спать, проснулась вечером, плотно поужинала, потом опять
на боковую. Стала
звать к себе мужа, кричала, шумела, но никто не знал, куда тот девался.
Так завершилось дело,
на сборы к которому потрачено столько времени и столько подходов, вызывавшихся взаимным друг к другу недоверием всех и каждого. Актеры этой драмы в конце ее сами увидали себя детьми, которые, изготовляя бумажных солдатиков, все собираются произвесть им генеральное сражение и не замечают, как время
уходит и
зовет их прочь от этих игрушек, безвестно где-то погибающих в черной яме.
Был мальчик,
звали его Филипп. Пошли раз все ребята в школу. Филипп взял шапку и хотел тоже идти. Но мать сказала ему: куда ты, Филипок, собрался? — В школу. — Ты еще мал, не ходи, — и мать оставила его дома. Ребята
ушли в школу. Отец еще с утра уехал в лес, мать
ушла на поденную работу. Остались в избе Филипок да бабушка
на печке. Стало Филипку скучно одному, бабушка заснула, а он стал искать шапку. Своей не нашел, взял старую, отцовскую и пошел в школу.
Кто в первый раз попадал в City
на одну из улиц около Британского банка, тот и сорок один год назад бывал совершенно огорошен таким движением. И мне с моей близорукостью и тогда уже приходилось плохо
на перекрестках и при перехождении улиц. Без благодетельных bobby (как лондонцы
зовут своих городовых) я бы не
ушел от какой-нибудь контузии, наткнувшись
на дышло или
на оглобли.
Правда, я мало бывал в парижских семейных домах, но знавал и артисток и тех девиц, с которыми ходил
на курсы декламации. А в Латинском квартале, в театрах,
на балах, в студенческих кафе и ресторанах бывал окружен молодыми женщинами, очень доступными, часто хорошенькими и, главное, забавными. Но я боялся, как огня, того, что французы
зовут"collage", легкой связи, и
ушел от нее в целых четыре парижских сезона оттого, вероятно, что все эти легкие девицы ничего не говорили моей душе.
Воевода
ушел на свою половину (которую будем отныне
звать хозяйскою) и отдал сыну приказ уложить дьяка и выпроводить с честью домой, когда он протрезвится. Таков был закон гостеприимства, хотя бы гость для хозяина хуже татарина. Но разгульная голова — Хабар — рассудил иначе.
А как только вышли
на берег, Лелька быстро
ушла одна. В тоске бродила по лесу. Долго бродила, зашла далеко, чтоб ни с кем не встречаться. Потом воротилась к себе, в одинокую свою комнату. Села с ногами
на подоконник, охватив колени руками. Ночь томила теплынью и тайными
зовами. Открыла Лелька тетрадку с выписками из газет (для занятий в кружке текущей политики) и, после выписки о большой стачке портовых рабочих в Марселе, написала...
Молодую пациентку ее пришли
звать на посиделки в соседнюю избу. Когда она
ушла, цыган и цыганка просили лекарку рассказать, отчего приключилась с несчастною девушкою такая немощь. Старушка охотно согласилась исполнить их желания.
Приходят и
уходят как-то… точно
на зов пророка Исаии: «Приидите и стяжемся»…
Он вдруг остановил нить своих сетований. Их тон выходил, помимо его желания, такой водевильный, такой добродушно-ворчливый, а ведь
на душе у него было гораздо тоскливее и тяжелее. Что же делать? Не выходило иначе; вряд ли бы вышло иначе, если б он собрался и совсем
уйти из той серой и пресной сутолоки, которую все вокруг него
звали"жизнью".